Несколько лет назад я опубликовал более длинную версию этой статьи. Тогда я намеревался дать импульс для более многомерного взгляда на предмет исследования «битвы при Халхин-Голе». С самого начала я сознательно воздержался от описания хода боевых действий на Халхин-Голе. Это вышло бы за рамки намеченной статьи. Я хотел больше сосредоточиться на историческом контексте боев на Халхин-Голе и различных точках зрения на этот вопрос. В конце концов, такой подход позволил гораздо четче подчеркнуть реальное значение битвы при Халхин-Голе. Как монгол, много лет посвятивший изучению темы независимости и суверенитета Монголии, короче говоря, истории монгольского национального государства, я всегда осознавал, что битва при Халхин-Голе была не только важной вехой на пути Монголии к становлению суверенным государством. Результаты битвы также оказали влияние на ход Второй мировой войны, которое нельзя недооценивать. В конце концов, Советский Союз больше не сталкивался с угрозой войны на два фронта. Я осознаю, что у этой статьи есть четкие границы. Однако если она побудила к более широкому, иному и, возможно, более сложному взгляду на битву при Халхин-Голе, то она выполнила свою задачу.

I

Когда 12 марта 1936 года Советский Союз и Монгольская Народная Республика (МНР) подписали «Протокол о взаимопомощи» - монгольское руководство дало свое согласие по-видимому нерешительно, - Монгольская Народная Республика, которая до этого была известна мировой общественности в лучшем случае как «Внешняя Монголия», впервые в XX веке на короткое время оказалась в центре внимания мировой прессы. В протоколе обе стороны в четкой письменной форме изложили джентльменское соглашение, достигнутое между их лидерами в 1934 году, «всячески помогать друг другу в предотвращении опасности военного нападения и, в случае вторжения какой-либо стороны в МНР и (или) СССР, оказывать друг другу помощь.»[1] Сталин уже заявлял 1 марта 1936 года в интервью влиятельному американскому издателю Рою У. Ховарду:

«В случае, если Япония решится на напасть на Монгольскою Народную Республику, покушаясь на ее независимость, нам придется помочь Монгольской Народной Республике... Мы поможем МНР так же, как мы помогли ей в 1921 году.»[2]

Почему Сталин прибег к этому более чем недвусмысленному угрожающему жесту именно в это время? После создания в 1932 году на территории Китайской Республики марионеточного государства Маньчжоу-Го, в котором доминировала Япония, Монголия граничила с непосредственной сферой влияния Японии на востоке на протяжении около 600 километров. В конце 1932 года японцы также завершили завоевание восточной части Внутренней Монголии. В том же году они образовали монгольскую провинцию Синьань из частей провинций Хэйлунцзян и Фэнтянь, к которой позже присоединили районы провинции Джехоль (Рехэ). В этой монгольской провинции, находившейся под японским контролем и впоследствии разделенной на четыре провинции, японцы проводили культурную политику, подробно описанную Хейссигом[3], которая по качеству значительно и положительно отличалась от мер культурной политики, проводимой Советским Союзом в МНР в 1930-е годы. Однако не следует забывать, что за этой программой культурной политики скрывался очень тонкий расчет психологической войны, направленной против МНР. Тем временем Япония также нацелилась на западную часть Внутренней Монголии. В исследовании японской армии Гуандун говорилось следующее:

«Западная Внутренняя Монголия, то есть Цахар, Суйюань и районы к западу от них, очень важны для реализации материковой политики империи. То есть, если бы указанный район перешел под контроль японо-маньчжурской стороны, он мог бы стать основой для завоевания Внешней Монголии, где проживает один и тот же народ, в позитивном продолжении этой политики...»[4]

Япония решила превратить эти районы Китайской Республики, из которых были выведены китайские войска, в демилитаризованную зону, используя для этого монгольское движение за независимость, которое было довольно сильным в Суйюане и Цахаре, и прежде всего князя Западных Сюнидов Демчигдонрова (1905-1966). Таким образом, Япония создала подковообразную зону, окружающую МНР с востока и юго-востока, которую она оккупировала или контролировала и которая, с военной точки зрения, позволяла проводить фланговые движения и военные операции, которые, в случае внезапного формирования клина с юго-востока и атаки с восточного фланга, позволили бы отделить большую часть Восточной Монголии от монгольской государственной территории в ходе клещевого движения. Кроме Советского Союза, Япония вряд ли столкнулась бы с какими-либо проблемами в этом случае. Советский Союз был единственным государством, которое де-факто признало МНР; де-юре по-прежнему действовало «Соглашение об общих принципах урегулирования вопросов между Союзом Советских Социалистических Республик и Китайской Республикой», заключенное 31 мая 1924 года, которое гласило:

«Правительство СССР признает, что Внешняя Монголия считается неотъемлемой частью Китайской Республики, и уважает в ней суверенитет Китая.»[5]

Таким образом, западные державы рассматривали Внешнюю Монголию как неотъемлемую часть Китая, и этот подход, который позднее министр иностранных дел Японии Ё. Мацуока умел использовать в своих переговорах с Цзян Цзеши (Чан Кай-ши) после образования коммунистического движения на китайской территории. В связи с этим нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов счел нужным ответить на протест китайского правительства по этому поводу после подписания протокола. Он писал

«Ни факт подписания Протокола, ни отдельные статьи его ни в малейшей мере не нарушают суверенитета Китая, Не допускают и не заключают в себе каких бы то ни было террриториальных притязаний Союза Советских Социалистических Республик в отношении Китая или Монгольской Народной Республики. Подписание Протокола не вносит никаких изменений в существовавшие до сих пор как формальные, так и фактические отношения между Союзом Советских Социалистических Республик и Китаем и между Союзом Советских Социалистических Республик и Монгольской Народной Республикой.

Союз Советских Социалистических Республик, подписывая Протокол о взаимной помощи, исходилз и того, что заключение в Пекине Советско-китайское соглшение 1924 года не портепело никакого ущерба и сохранит свою силу. Советское правительство настоящим вновь подверждает, что означенное Соглашение, поскольку это относится к Союзу Советских Социалистических Республик, сохраняет свою силу и в дальнейшем.»[6]

Тем не менее, факт остается фактом: Сталин всегда говорил о «Монгольской Народной Республике», но не о «Внешней Монголии», как в интервью Рою У. Говарду, так и в советско-монгольском протоколе 1936 года. Это явно представляло собой новое качество для всех.

Весной 1936 года японский кабинет министров под руководством премьер-министра Хироты Коки определил формирование «отдельной антикоммунистической, прояпонской и проманьчжурской зоны» в Северном Китае как «самое необходимое условие» для дальнейшего существования японской нации. По заданию главнокомандующего Гуандунской армией сотрудники службы военного шпионажа разработали концепцию создания «Великого монгольского государства». «Японцы объединили институционализированное чествование Чингис Чаана с панмонгольскими идеями и умело пропагандировали это в западной Внутренней Монголии"[7] Хейссиг, работавший в то время в немецком абвере в Пекине, описал возможное видение японцев следующим образом в исследовании 1941 года, которое впечатляет и сегодня:

«Тогда фартук начинает обретать собственную политическую жизнь, что крайне опасно для намерений соседних государств - даже если они носят лишь оборонительный характер..... Развертывание сил на границах должно быть усилено, чтобы следить как за перроном, так и за врагом на другой стороне». Результаты этих национальных усилий по обретению независимости и объединению неясны в регионе, который до сих пор находился под политическим влиянием. И существует большая опасность, что перрон... станет затем полем битвы в решающей борьбе за реорганизацию этой области... »[8]

Весьма вероятно, что японцы имели в виду, что на территории СССР в Забайкалье проживали монгольские буряты, а к западу от них, у самой границы МССР, жили тувинцы, тесно связанные с монголами культурой, традициями, языком и религией. Наиболее тесно их объединяла, несомненно, ламаистская религия с ее трансграничной сетью монастырей и большим количеством странствующих лам. В этом отношении большие потоки паломников к Панчен-ламе, которые останавливались в Хух-Хоте (Хөх хот) и в монастыре Бейло Мяо (Бат Хаалга) в 1934 году, должны были сыграть особенно важную роль в японской концепции.[9]

Глядя на их концептуальные документы, становится ясно, что японская армия Гуандун ставила МНР и, через нее, Советский Союз под прицел будущего военного планирования. В вышеупомянутом исследовании армии Гуандун говорилось следующее:

«Если открыть карту материковой части Восточной Азии, то сразу становится ясно, что положение Внешней Монголии имеет первостепенное значение как фланговая защита Сибирской железной дороги, которая является связующим звеном между Дальневосточным Советским Союзом и Европейским Советским Союзом против нынешней японо-маньчжурской власти. Если бы удалось объединить Внешнюю Монголию с Японо-Маньчжурским государством, то безопасность Дальневосточного Советского Союза была бы потрясена до основания и советская власть могла бы быть вытеснена из Восточной Азии почти без боя. Поэтому армия планирует распространить японо-маньчжурскую власть на Внешнюю Монголию, используя все имеющиеся в ее распоряжении средства.»[10]

Поэтому японцы добивались взаимного дипломатического признания между МНР и Маньчжоу-Го. Они использовали первые пограничные стычки в Восточной Монголии в январе 1935 г., чтобы инициировать прямые переговоры между двумя сторонами. Начальник штаба армии Гуандун и японский посол Арита надеялись, что это послужит решающим толчком к установлению дипломатических отношений. Однако Москва категорически запретила Улан-Батору даже рассматривать проект установления дипломатических отношений. Хотя переговоры прошли в два раунда (3 июня - 25 августа 1936 года и 2 октября - 25 ноября 1935 года) в Маньчжоули, они не увенчались успехом. В любом случае, на втором плане были только русские и японцы. Советская партийная газета «Правда» объясняла срыв переговоров попытками верховного командования армии Гуандун «создать военные миссии того же типа, что уже существуют во многих местах Северного Китая и Внутренней Монголии, под видом официальных маньчжурских представителей в Улан-Баторе и других местах МНР.»[11]

Хотя планы японского нападения на Советский Союз первоначально были лишь на уровне игр в планирование, они уже готовились в хозяйственной практике с помощью технических и логистических мер. В экстренном случае вновь построенные железнодорожные линии должны были обеспечить «развертывание против сибирской оконечности Владивостока и окружение морского порта с севера». «Одна линия ответвлялась в Хсинках на северо-запад, к пересечению сибирской и монгольской границ», а Восточно-Китайская железная дорога была также ориентирована на Читу и Иркутск.[12] Планам способствовало то, что 23 марта 1935 года СССР продал Маньчжоу-Го свои акции Восточно-Китайской железной дороги, под которые также подстраивалось строительство новых дорог. Особую роль в этой концепции, несомненно, сыграл проект новой железнодорожной линии «Хакуон» (Солон), которая должна была быть проложена вдоль восточной оконечности МНР к южносибирской границе.

Поэтому, возможно, первые японские вторжения на монгольскую территорию в районе этого железнодорожного проекта 24 января 1935 года имели целью проверить способность и готовность Монголии защищать свои восточные границы? Местность не была неблагоприятной, а граница в районе Халхин-Сума никогда не была четко обозначена. Поэтому основные направления возможного японского нападения на Советский Союз, понятные для советского шпионажа, были направлены на Приморье/Владивосток и через МНР в Забайкалье (направления Чита, Иркутск), через которое проходила Транссибирская магистраль и важная автострада, идущая параллельно ей у границы МНР.

Однако Япония, по-видимому, также хотела работать над созданием союза с Германией против Советского Союза. Поэтому 25 ноября 1936 года она заключила с Германией Антикоминтерновский пакт. В пакте обе стороны обязались консультироваться и совместно осуществлять меры обороны против деятельности Коминтерна. В секретном дополнительном соглашении они договорились не принимать никаких мер по оправданию СССР в случае нападения СССР на одну из сторон и не заключать никаких политических соглашений с СССР на время действия договора без взаимного согласия. Как бы ни оценивали этот пакт сегодня, в то время его заключение усилило давление на Москву и опасения Кремля, что СССР может оказаться в ситуации войны на два фронта, выиграть которую будет практически невозможно.

В таких условиях заинтересованность СССР в формировании геополитического фронта в соответствии со своей оборонной концепцией должна была возрастать. Поэтому 21 августа 1937 года СССР подписал с Китайской Республикой «Договор о ненападении», в котором стороны обязались «воздерживаться от всякой агрессии друг против друга, как самостоятельно, так и совместно с одной или несколькими другими державами.»[13] Разумеется, Монголии отводилась особая роль в оборонной стратегии Кремля.

II

Еще задолго до этого советское руководство призывало монгольское руководство энергично наращивать свою армию. С 1934 года советское правительство перечисляло определенную сумму в монгольский военный бюджет и увеличило число военных инструкторов Красной Армии, работавших в монгольской армии.

Взносы советского правительства в военный бюджет Монгольской Народной Республики[14]

Количество советских советников/инструкторов в Монгольской Народно-Революционной Армии[15]

СССР поставлял монгольской армии оружие и снаряжение, а его инструкторы обучали монгольских солдат обращению с советским оружием. Однако обучение монгольских солдат представляло собой серьезную проблему. Большинство из них до службы в армии занимались кочевым скотоводством, были неграмотны, религиозны и привыкли к свободе кочевой жизни. Поэтому в основе подготовки новобранцев лежали военная подготовка, ознакомление с самыми элементарными вопросами дисциплины, грамотность и - в советском понимании - прежде всего политическое воспитание.

Во время встречи с премьер-министром Монголии П. Гэндэном в декабре 1935 года Сталин поднял новые вопросы. Он потребовал, чтобы монгольское правительство выделило на армию «50-60 процентов государственного бюджета (всего 32 миллиона тугриков)». Это «пожелание» (= приказ) Сталина вызвало у монгольского руководства серьезную головную боль. Государственный бюджет был невелик. Ведь экстенсивное кочевое животноводство было единственной экономической основой страны. Но у Сталина было конкретное предложение. Он намеревался совместить этот вопрос с решением крайне политической проблемы ламы, которая давно была бельмом на глазу у Советов, а в связи с растущей опасностью войны с Японией - тем более. Еще в декабре 1932 года представитель Коммунистической партии Советского Союза Ш. Элиава предупредил монгольское партийное руководство:

«В вашей партии сейчас 12.000 членов. На каждого члена партии приходится десять вражеских лам. Институт религии - враг, открыто защищающий феодальный строй, впитывающий и создающий вредное влияние иностранных шпионов, - довольно грозная организация.»[16]

О каких «иностранных шпионах» шла речь? Конечно же, о японцах. После радикальной левой политики начала 1930-х годов к 1936 году число лам вновь стало быстро расти. Вместе с ними росло число тех в монгольском обществе, кто политически дистанцировался от Советского Союза. Ламы также находились вне производственного процесса, не платили налоги и не несли военную службу.

Количество монгольских лам в соотношении с мужским населением[17]

Большое количество монастырей - Народный комиссариат внутренних дел (НКВД) зарегистрировал 771 монастырь - обеспечивало ламам инфраструктуру, существовавшую вне государственных структур, в которые, по мнению Советов, проникали японские шпионы. Кроме того, монастыри владели большими стадами скота, который раньше не облагался налогами. Поэтому в 1935 году был принят закон о налогообложении монастырей, который был немедленно введен в действие.

Ламы (в возрасте 18-45 лет) обязаны платить налоги и налоги, взимаемые с них (в Тугрик=₮)[18]

Однако в условиях надвигающейся угрозы войны речь шла уже не только о налогообложении монастырей как таковых. Ситуация на китайском театре военных действий обострилась для японцев в 1937 году. Шли ожесточенные бои. Войска Цзян Цзеши (Чан Кай-ши) несли большие потери в людях и технике. Поэтому Советский Союз увеличил поставки оружия китайцам, которое перевозилось через монгольскую территорию. Эти меры были важной частью советской оборонной концепции. Концепция была в принципе простой, но достаточно эффективной: пока китайцы могли вовлекать в интенсивные боевые действия крупные контингенты японских войск, нападение Японии на Советский Союз было нецелесообразным. Однако поставки оружия через территорию МНР также повышали стратегическое значение Монголии как для японцев, так и для Советов. В то время как японские шпионские службы проникали в Монголию в основном через бурят, проживающих в Советской Бурятии, МНР и Барге, и использовали антикоммунистическое ламаистское духовенство, Советы продолжали идеологическую перестройку монголов, подавляли любое политическое сопротивление среди них и превращали страну в свою военную базу.

24 августа 1937 года в Улан-Батор прибыли заместитель Народного комиссара обороны П. Смирнов и заместитель Народного комиссара внутренних дел М. Ф. Фриновский. Они вручили Премьер-министру А. Амару документ, в котором говорилось, что Япония планирует в ближайшее время вторгнуться в Монголию и готовит это нападение с помощью «контрреволюционеров и японских шпионов». Они предупреждали монгольское руководство, что оно должно немедленно обратиться к СССР за военной помощью. Монгольское руководство понимало, что теперь ему придется быстро отступить. Арест премьер-министра П. Гэндэна и убийство советскими войсками маршала Г. Демида давали понять, что Советы готовы предпринять, если дела пойдут плохо. Поэтому 25 августа 1937 года Малое государственное собрание и Совет министров приняли соответствующее совместное постановление. В тот же день советские боевые части вошли в Монголию через пограничные переходы Алтанбулаг и Эрээнцав. 4 сентября 1937 года Народный комиссар обороны отдал приказ о создании и развертывании на территории Монголии 57-го особого корпуса Красной Армии. Корпус, которым командовал И. С. Конев, насчитывал 25.809 человек, 260 танков, 281 бронемашину, 4.106 специальных и транспортных машин, 108 боевых самолетов и должен был дислоцироваться в восточной Монголии в районе Баян-Тюмена.[19] Особый статус 57-го корпуса определялся тем, что в оперативных вопросах он подчинялся непосредственно наркому обороны, а за материально-техническое снабжение корпуса отвечал Забайкальский военный округ. Непосредственное подчинение наркому обороны давало понять, что 57-й корпус не был обычным элементом советской оборонной архитектуры.

28 августа 1937 года Фриновский представил министру внутренних дел Монголии Ч. Чойбалсану список из 115 известных деятелей, обвиняемых в «про-японском заговоре против МНР и братском союзе» с СССР. В середине октября в Центральном государственном театре в Улан-Баторе состоялся первый показательный процесс, на котором двенадцать из четырнадцати обвиняемых были приговорены к смертной казни через расстрел «за шпионаж в пользу Японии». 2 октября 1937 года была создана «Чрезвычайная и полномочная комиссия», которая приговорила к смерти 20 099 человек и казнила их к 1939 году. Помимо чиновников из государственного и партийного руководства, это коснулось в основном лам. Как правило, их обвиняли в «контрреволюции и шпионаже в пользу Японии». В августе 1938 г. инструктор НКВД в Монголии М. И. Голубчик доложил в Москву, что по его распоряжению 615 из 771 монастыря были снесены в руины.[20] Одновременно была уничтожена трансграничная «ламаистская инфраструктура» в советских Тувинии, Бурятии и Монголии. Необходимо было прервать связь с внутренними монгольскими монастырями. За это время ламаистское духовенство было практически полностью физически ликвидировано.

В период 1937-1938 годов был арестован и в целом расстрелян 761 военный офицер. Среди них были один из двух маршалов, все три армейских комиссара, одиннадцать из двенадцати командиров корпусов, двадцать один из двадцати пяти командиров дивизий и тридцать из тридцати шести командиров бригад. Большинство из них были соратниками вождей революции Д. Сухэ-Батора и Хатанбатора С. Магсаржава и учились в советских военных училищах. Четырнадцать из этих военачальников ранее занимали посты министра обороны, Верховного главнокомандующего и его заместителей, начальника Генерального штаба, начальника и заместителей начальника Политуправления армии.[21] Террористическими мерами Советы ликвидировали 40 % руководящего состава Монгольской Народной армии. Армия потеряла важную часть своего руководства. На руководящие посты выдвинулись молодые офицеры и унтер-офицеры. Как правило, они практически не обладали лидерскими качествами. Последствия для руководства войсками были катастрофическими. В сравнении с реальной угрозой войны ситуация была более чем фатальной. Однако историческая справедливость требует четко указать, что эти меры не были задуманы специально для монголов. В то же время в советском обществе и особенно в Красной армии бушевал сталинский государственный террор, масштабы которого сегодня почти непостижимы. Однако террор оказал влияние на монгольское кочевое общество, некоторые из которых сохраняются и по сей день. Общество было сильно секуляризировано, а дисциплина (=позитив) и абсолютное трупное повиновение (=негатив) стали определять его облик.

III

31 октября 1937 года заместитель Народного комиссара внутренних дел М. Ф. Фриновский и начальник Политуправления Красной армии П. А. Смирнов доложили в Москву «о состоянии монгольского театра военных действий и мерах, принятых по подготовке района развертывания в Монголии».[22] Документ носит характер стратегического исследования, и его стратегическая часть, вероятно, находилась под влиянием прежде всего Фриновского. Авторы отвергают мнение, что единственной задачей Советского Союза в Монголии было обеспечение правого фланга и тыловых районов Дальневосточного фронта как таковых. Напротив, Монголия была бы идеальной исходной позицией для «энергичного продвижения к Ляодунскому заливу» и «решительного наступления на гавани и базы японской армии на материке». Авторы подчеркивали:

«Этот удар позволяет радикально разрешить главный вопрос войны - уничтожение живой силы японцев. Он дает возможность, а затем и уничтожить их маньчжурские армии.»[23]

По мнению авторов, существовало только два варианта наступления на японцев:

1. Наше концентрическое наступление на манчжурских (Приморье, Уссурийское, Благовещенское, Забайкальское) операционных направлениях.

Недостаток: советские войска столкнутся с «сильно сосредоточенной японской группировкой» только в районе Цицикар-Харбин, где не возникнет проблем со снабжением благодараря внутренним районам. Наступление с направлений на Забайкалье и Благовещенск сильно ограничивало развертывание моторизованных и механизированных войск из-за плохого состояния дорог. Такое направление операции привело бы к большим потерям в людях и материальных ресурсах.

2. Наступление из Монголии, с другой стороны, позволило бы продвинуться к столь важному для японцев гаванням Дайрен и Инкоу и Ляодунскому заливу. По сравнению с границей советского Дальневосточного округа длина маршрута продвижения сократилась бы вдвое. 

«Если в Манчжурии мы в лучшем случае можем расчитывать на значительный подьем партижизанского движения в тылу японцев, то при действиях из Монголии мы будем иметь возможность использовать значительные силы регулярной китайской армии, Так как, выходя на тылы японских армий, действующих в Манчжурии, мы одновременно бьем и по тылам их армий, действующих в Китае. Надежность этого взаимодействия обеспечивается, между прочим, близостью[24] юных частей Чжу-дэ и Пендехуя... Ценность-же этой базы трудно переоценить. Огромные людские контингенты настроенные антияпонски, значительная продовольственная и фуражная база, Наконец, обладание большим количеством морских портов, все это сильно укрепляет наши позиции здесь. »

«Овладевая Северным Китаем, мы тем самым ограничиваем возможность исполькования японцами китайского сырья, переключая его в значителной степени на наши нужды.»[25]

Из письма становится ясно, что на уровне Московского Наркомата обороны в это время также прорабатывались варианты наступательной стратегии против Японии. Если сравнить эти варианты с «Планом обороны Советского Союза», представленным маршалом Б. Шапошниковым наркому обороны 24 марта 1938 года, то военное руководство предполагало, что Япония будет вести «изнурительную войну против Китая», «что заставит ее использовать свои военные резервы и тратить большие средства». '[26] Однако Шапошников пришел к выводу, что, несмотря на то, что ее войска уже были мобилизованы и находились на материковой части Китая, Япония вступит в войну против Советского Союза только в том случае, если фашистский блок (Германия и Италия) начнет войну против Советского Союза. В этом случае Япония могла бы напомнить фашистскому блоку о его союзнических обязательствах по Антикоминтерновскому пакту. Шапошников заключил для этого случая:

«Поэтому Советский Союз должен быть готов к борьбе на два фронта.»[27]

Хотя этот оборонный план не был подтвержден Сталиным, сегодня он позволяет сделать важный вывод о возможном направлении мысли московского руководства. Москва должна была сделать все возможное, чтобы хоть как-то расколоть «фашистский блок (Германия, Италия) + Япония». Пока Германия, Италия и Япония не могли действовать против Советского Союза, война Японии против СССР была немыслима, но «наступательные действия» против Японии имели большой смысл. Сталин понимал, что нужно выиграть время и избежать войны на два фронта. Для этого необходимо было договориться с Германией. Поначалу он, возможно, не обратил внимания на то, что в Германии тоже рассматривалась подобная возможность, хотя и по совершенно другим причинам.

Когда 12 января 1939 года на новогоднем приеме дипломатического корпуса в новой рейхсканцелярии, строго регламентированном протоколом, Гитлер уделил особое внимание советскому послу, «представителю большевистской власти, заклятому врагу рейха», и провел с ним минутную беседу, раздражены были не только присутствующие иностранные дипломаты, но и сами советские представители. Когда 7 июля 1939 года, когда на Халхин-Голе уже шли первые боевые действия, Германия решила возобновить экономические переговоры с Советским Союзом, это, возможно, не было воспринято в Кремле как сильный сигнал.

В этот момент Япония привлекала внимание Сталина даже больше, чем Германия, из-за пограничного инцидента в восточной Монголии. Хотя Народный комиссариат обороны получил сообщение от агента IV отдела НКВД д-ра Рихарда Зорге о том, что Япония не хочет перерастания инцидента в крупный конфликт, Сталин оставался недоверчивым. Поэтому 20 мая 1939 года советское правительство заявило протест против действий Японии, ссылаясь на советско-монгольский протокол 1936 года. 25 мая 1939 года посол Японии в Москве С. Того отклонил протест. По словам посла, Япония не признает этот протокол, но будет вынуждена заявить протест, если в пограничном инциденте будут участвовать советские войска. Правительство в Токио проинструктировало его рассматривать это дело как местный вопрос, но ни в коем случае не признавать протокол, поскольку это косвенно означало бы признание «советской власти во Внешней Монголии». Учитывая затянувшиеся бои японских войск в Китае, Сталин полагал, что чувствует некоторую неуверенность японской стороны. В письме Цзян Цзеши от 9 июля 1939 года он писал в свойственной ему несколько ироничной манере:

«В результате двухлетней войны с Китаем Япония потеряла равновесие, начала нервничать и теперь бессмысленно бросается то на Англию, то на Советскую Россию, то на Республику Внешняя Монголия. Это признак слабости Японии, и своим поведением Япония способна объединить против себя всех остальных.»[28]

К этому моменту Сталин, казалось, уже имел достаточно четкое представление о том, как он намерен действовать против Японии в Восточной Монголии. Но он молчал по уважительной причине. В конце июня 1939 года советский поверенный в делах в Италии сообщил Сталину о встрече с министром иностранных дел Италии графом Чиано. Последний заявил (несомненно, предварительно проконсультировавшись с берлинским МИДом), что Германия «стремится к решительному улучшению германо-советских отношений». Чиано сообщил советскому поверенному в делах, что германский план будет включать следующие пункты:

«1.) Германия не прочь повлиять на Японию в плане улучшения ее отношений с Советским Союзом и устранения пограничных конфликтов;

2) Кроме того, рассматривалась возможность заключения пакта о ненападении с Советским Союзом...»[29]

Тот факт, что Чиано сообщил об этом советскому поверенному в делах, был, вероятно, намеренной неосмотрительностью со стороны Берлина. Сталин, вероятно, обрадовался, получив это известие, поскольку оно, по сути, указывало ему на решение. Если бы он также узнал от своих шпионов в Берлине, когда Германия планирует вторжение в Польшу, то, возможно, он даже узнал бы сроки, в которые он должен был действовать против Японии. Поэтому японский посол С. Того поначалу не получил от советской стороны никаких ответов. Прошел июнь. В первые недели июля Того также не получил никаких ответов от советского правительства. 17 июля 1939 года на совещании министров иностранных дел, финансов, войны и военно-морского флота в Токио было решено урегулировать вопрос в Восточной Монголии путем дипломатических переговоров. Япония не хотела войны с Советским Союзом. Не исключено, что советский агент Рихард Зорге проинформировал Москву об этом новом событии.

19 июля 1939 года Народный комиссар обороны приказал реорганизовать командование 57-го особого корпуса в командование 1-й армейской группы. Верховное командование он передал проверенному генералу Г.К. Жуков. Начальнику Генерального штаба Красной Армии было поручено в пятидневный срок разработать планы реорганизации и немедленно представить их на утверждение Народному комиссару. Что означал этот приказ? Он означал, что эти войска должны быть перегруппированы в ударный строй для нанесения решающего удара по японцам. Из состава советских частей было ясно, что командующий Г.К. Жуков намеревался вести наступление, используя сочетание мотострелковых, пехотных частей, танков, бронемашин, истребителей и бомбардировщиков при поддержке монгольской кавалерии. Жукову было приказано начать генеральное наступление на Халхин-Голе не позднее 20 августа 1939 года. Для усиления своих частей Наркомат направил ему еще две стрелковые дивизии, бронетанковую бригаду, два артиллерийских полка, а также подразделения бомбардировщиков и истребителей. Советский Союз собрал на плацдарме высокомеханизированные по меркам того времени силы.[30] Сам этот факт свидетельствует о том, что Советский Союз намеревался нанести японцам сокрушительный удар.

Также 19 июля 1939 года глава политического отдела берлинского МИДа Вёрман встретился с советником японского посольства Усами. Усами начал беседу с «очень подробного рассказа о недавних событиях на границе между Маньчжоу-Го и Внешней Монголией», которые, по его словам, были спровоцированы монгольскими и советскими войсками. Он говорил о неясном ходе границы по реке Халхин-Гол и о том, что там развернулось «настоящее сражение с участием крупных формирований». Однако, как видно из слов советника посольства, японскую сторону, похоже, в первую очередь волновал вопрос, почему возник этот конфликт. Хотела ли Москва проверить силу японцев из-за хода войны в Китае, хотел ли Кремль оказать Британии «моральную поддержку» из-за событий в Тяньсине или Сталин хотел продемонстрировать Германии, что его не интересует Европа, а только Дальний Восток? Но Усами также «очень настойчиво» спросил Вурманна об отношениях Германии с Советским Союзом и сослался на комментарий в газете News Chronicle, согласно которому обе стороны вели переговоры о заключении пакта о ненападении. Вёрманн заявил, что «все эти сообщения - чистая мистификация.»[31] Вёрманн, очевидно, сказал правду. В то время отношения между Германией и СССР действительно не продвинулись так далеко. Однако одно обстоятельство казалось странным. Временный поверенный в делах советского посольства в Берлине Г. Астахов с мая 1939 года неоднократно докладывал Сталину и Молотову о том, что появились заметные признаки того, что Германия, похоже, меняет свои отношения с Москвой. Но Сталин и Молотов хранили молчание. Астахов не получал ответа из Москвы. Только в конце июня Молотов поручил Астахову более внимательно изучить немецкие идеи. Возможно ли, что Сталин и Молотов намеревались использовать Германию в качестве джокера против Японии, что, затягивая с ответом, они стремились к определенному временному промежутку, в котором собирались синхронизировать процессы (соглашение с Германией + мирное выяснение отношений с Японией)? Для того чтобы иметь возможность контролировать подобный процесс, советскому шпионажу, как уже говорилось, было бы достаточно узнать, когда Гитлер намеревается вторгнуться в Польшу.

21 июля 1939 года посол С. Того получил новые инструкции из Токио. Он должен был вступить в переговоры с советским правительством «при благоприятном случае»; при необходимости он мог также признать советско-монгольский протокол. 28 июля 1939 года правительство Токио дополнило свои инструкции двумя альтернативными предложениями. Они гласили:

«1. Обе стороны согласны не пересекать Халхин-Гол.

2. если советское правительство не согласится на это, то предлагается, чтобы войска обеих сторон оставались на занятых ими позициях или отошли от линии фронта на расстояние, которое будет согласовано, чтобы создать демилитаризованную зону и избежать возобновления военных действий.»[32]

Но Москва пока хранила молчание. Поскольку Москва хранила молчание, Япония не могла реагировать и рисковала потерять инициативу в переговорах с Кремлем. В это время США нанесли Японии тяжелый удар. 26 июля 1939 года США расторгли американо-японское торговое соглашение, действовавшее с 1911 года. Треть японского импорта, особенно таких необходимых военных товаров, как металлолом и бензин, оказалась под угрозой срыва.

Тем временем рейхсминистр иностранных дел Й. фон Риббентроп и его статс-секретарь Э. фон Вайцзеккер 2 августа 1939 года приняли в Берлине советского поверенного в делах Г. Астахова. Риббентроп дал понять, что Германия заинтересована в скорейшем улучшении германо-советских отношений. Он отметил, что также поручил своему послу в Москве фон дер Шуленбургу обсудить этот вопрос с Молотовым. Ему было важно знать, заинтересована ли вообще советская сторона. Такие переговоры могли быть начаты «либо в Берлине, либо в Москве». Однако немецкое правительство не спешило. Тогда Риббентроп упомянул, что Германия дружит с Японией. Астахов позже заметил: «Не стоит надеяться, что возможное улучшение советско-германских отношений может ослабить германо-японские отношения.»[33]

14 августа рейхсминистр иностранных дел Й. фон Риббентроп поручил своему московскому послу графу фон дер Шуленбургу обратиться к Молотову и объяснить ему, что Германия желает «скорейшего прояснения германо-русских отношений» «ввиду обострения германо-польских отношений, вызванного британской политикой, а также британской подстрекательством к войне и связанными с этим союзническими усилиями.»[34] Для этого он, Риббентроп, готов нанести короткий визит в Москву, «чтобы от имени фюрера объяснить господину Сталину взгляды фюрера.»[35] Посол фон дер Шуленбург встретился с Молотовым вечером 15 августа 1939 г. Молотов был сдержан, но упомянул, что уже получил более подробную информацию о немецких планах в конце июня (см. преднамеренную неосмотрительность министра иностранных дел Италии графа Чиано). Он спросил посла, насколько верна его информация.

«Например, советское правительство хотело знать, видит ли Германия реальные возможности повлиять на Японию, чтобы она улучшила свои отношения с Советским Союзом. Как насчет идеи заключения пакта о ненападении?»[36]

В ходе беседы с германским послом Молотов очень умело создал определенное давление на Шуленбурга, чтобы тот начал действовать. «Он тоже считал, что необходима спешка, чтобы события не стали свершившимся фактом», - подчеркивал Молотов. Ответ Риббентропа, который гостил у Гитлера на Оберзальцберге, дошел до Шуленбурга вечером того же дня. Скорость принятия решения была поразительной. В ответе, в частности, говорилось следующее:

«...Германия готова заключить с Советским Союзом пакт о ненападении и, если советское правительство того пожелает, на срок 25 лет без отмены... Германия готова использовать свое влияние для улучшения и укрепления русско-японских отношений.»[37]

Уже 18 августа 1939 года посол граф фон дер Шуленбург смог сообщить о положительной реакции Молотова. В заявлении советского правительства, зачитанном Молотовым послу, говорилось, что он предложил «германской стороне немедленно приступить к подготовке проектов пакта о ненападении...; то же самое будет сделано и советской стороной.»[38] События развивались быстро и густо. Рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп призывал своего посла фон дер Шуленбурга такими словами, как «немедленно», «использовать все имеющиеся средства» и «без всякого промедления». В своей телеграмме послу фон дер Шуленбургу 18 августа 1939 года он подчеркнул, что пакт о ненападении «не требует длительной подготовки». Он предложил следующий текст:

«Статья 1. Германский Рейх и СССР ни в коем случае не будут прибегать к войне или к какому-либо другому применению силы друг против друга.

Статья 2. Настоящий договор вступает в силу немедленно после подписания и будет действовать в течение 25 лет без аннулирования.»[39]

В телеграмме Гитлера Сталину, которая достигла посла фон дер Шуленбурга в Москве в 00:45 21 августа, Гитлер подчеркнул, что для него заключение пакта о ненападении с Советским Союзом будет означать «определение политики Германии на длительную перспективу». Гитлер согласился с проектом договора о ненападении, представленным Молотовым.

20 августа 1939 года советско-монгольские войска начали наступление на позиции японской армии в районе Халхин-Гола. Этот день был воскресным. Японское верховное командование предоставило воскресный отпуск своим генералам и штабным офицерам, некоторые из которых провели его вдали от своих войск - в Хайларе, Ганжуре и т. д. В 5.45 утра советская артиллерия открыла огонь по японским позициям ПВО. Затем позиции подверглись бомбардировке с воздуха. В 08.30 начался обстрел из орудий и гранатометов всех калибров. Чуть позже советские бомбардировщики нанесли бомбовый удар по позициям японской артиллерии. Затем началась широкомасштабная атака. В результате боев вечером 26 августа 1939 года удалось окружить всю японскую 6-ю армию. Затем она была разделена и разбита. Поражение японцев было очевидным. Исход сражения решил генерал Жуков, применив блестящую тактику на основе комбинированного использования современного оружия. Кавалерия, которая также была задействована, сыграла лишь незначительную роль.

21 августа 1939 года Молотов вручил послу фон дер Шуленбургу «очень примирительный ответ» Сталина на послание Гитлера. От имени советского правительства Молотов просил «опубликовать не позднее завтрашнего утра краткое фактическое коммюнике о предполагаемом заключении пакта о ненападении и „скором“ приезде рейхсминистра иностранных дел в Москву.»[40] Почему Молотову было важно опубликовать это коммюнике? Вероятно, Сталин и Молотов просчитали, какой эффект произведет эта новость на Японию. Бои на Халхин-Голе шли уже третий день с неизменным ожесточением.

В такой ситуации известие о том, что важнейший союзник Японии, Германия, переходит на сторону врага, должно было произвести шоковый эффект в Токио. Когда пришло сообщение из немецкого бюро новостей, стало ясно, что Кремль все рассчитал правильно. Официальная Япония была шокирована. Пакт о ненападении между Германией и Советским Союзом был подписан министрами иностранных дел фон Риббентропом и Молотовым в Москве 23 августа 1939 года. Германия не сообщила об этом заранее Японии, своему ближайшему союзнику. Японская армия, министерство иностранных дел и японская пресса потребовали объяснений. Япония может быть такой, какая она есть, но безусловная лояльность была одним из основных принципов японского общества. Японская пресса была обеспокоена влиянием германо-советского пакта о ненападении на ситуацию на Дальнем Востоке. Маньчжоу-Го» опасалось „возможности концентрации русских войск на Дальнем Востоке, что могло привести к новой напряженности там в результате заключения пакта.“[41] В Японии заключение пакта о ненападении рассматривалось как „предательство германо-японской дружбы и идей антикоминтерновского пакта, тем более что Япония даже не была заранее проинформирована о таких намерениях.“[42]В ночь с 23 на 24 августа 1939 года Сталин и Молотов провели переговоры с фон Риббентропом. Немецкий министр вновь предложил посредничество в советско-японских отношениях. Сталин прокомментировал:

«что, хотя Советский Союз и хотел бы улучшить отношения с Японией, его терпение перед лицом японских провокаций имеет пределы. Если Япония хочет войны, она может ее получить. Советский Союз не боялся ее и был готов к ней. Если Япония хочет мира - тем лучше!»[43]

В связи с заключением пакта о ненападении и бурной реакцией на него в Японии возникает вопрос и о реальной роли японского посла в Берлине генерала Хироши Ошимы. Несмотря на свой дипломатический ранг, он, похоже, был человеком не столько министерства иностранных дел Японии, сколько японских военных, которые часто, казалось, использовали его для проталкивания своих особых интересов. По мнению американских дипломатов, Хироши Ошима даже считается фактическим инициатором заключения антикоминтерновского пакта между Германией и Японией. Как ни странно, японский МИД, похоже, не сыграл почти никакой роли в реализации этого пакта. Тот факт, что он, считавшийся близким другом Риббентропа и общавшийся с Гитлером, ничего не знал о скором заключении пакта о ненападении, кажется не слишком правдоподобным. Может быть, между немецкой стороной и японской армией существовало тайное соглашение о нейтрализации Советского Союза на некоторое время, чтобы у японской армии освободились тылы для других операций, например, против Великобритании? Как бы то ни было, Германия считала, что сможет разгромить Советский Союз военным путем всего за несколько месяцев. Англия же рассматривалась как общий враг, с которым нужно было бороться как в Европе, так и в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Если это так, то возникает вопрос, в какой степени Антикоминтерновский пакт был задуман только как угроза, которую можно было бы отбросить со временем? Хотя в сентябре 1939 года японский МИД отозвал Хироши Ошиму из Берлина в качестве посла, несмотря на вмешательство немецкого посла в Токио, в феврале 1941 года под давлением немецкой стороны он вернулся в Берлин в качестве посла, где оставался до мая 1945 года. Через день после уничтожения японской 6-й армии в районе Халхин-Гола в Токио подал в отставку кабинет министров под руководством премьер-министра Хиранумы. Говорят, что, уходя в отставку, премьер-министр Хиранума заметил, что европейский мир «сложный и странный, в конце концов».

IV

Поражение при Халхин-Голе вызвало серьезные споры в японских вооруженных силах. Спор между армией и флотом был основан в первую очередь на экономических аргументах. После расторжения японо-американского торгового договора 26 июля 1939 года нехватка нефти, каучука и руды стала оказывать все большее влияние на снабжение армии. Маньчжурия, однако, не представляла реального интереса ни как поставщик сырья, ни как рынок сбыта. Поэтому флот отверг дальнейшее «продвижение армии на север». Какими бы разными ни были мнения властных элит и какой бы непоследовательной ни была японская внешняя политика, было достигнуто относительное согласие в вопросе о необходимости примирения с Советским Союзом и урегулирования пограничного конфликта в Восточной Монголии. Япония была готова взять на себя инициативу в этом конкретном вопросе. Корреспонденция берлинского министерства иностранных дел сообщает, что в начале сентября 1939 года посол С. Того получил из Токио следующие инструкции для переговоров с советским правительством:

«1. разрешить дипломатическим путем спор о границе между Монголией и Маньчжоу-го, где уже значительное время идет настоящая борьба;

2. назначить комиссию для решения пограничной проблемы в целом;

3. заключить торговый договор. Если в ходе обсуждения торгового договора Россия заявит о своем желании заключить с Японией пакт о ненападении, посол Того должен прежде всего поинтересоваться, не будет ли Россия склонна отказать в помощи Чан Кай-ши.»[44]

Вечером 7 сентября 1939 года посол Германии фон дер Шуленбург имел беседу с Того в Москве, из которой выяснилось, что и Токио, и сам Того «склонны» к улучшению отношений с Москвой, но что Того еще не получил никаких указаний от своего министерства иностранных дел. По словам Того, он понимал, что для улучшения двусторонних отношений с Москвой необходимо сначала разрешить пограничный конфликт. Он уже обратился к заместителю народного комиссара С.А. Лозовскому и получил разъяснение, что переговоры об урегулировании пограничного конфликта должны вестись не между МНР и Маньчжоу-Го, а между Японией и Советским Союзом. Через два дня Того встретился с Молотовым и, в соответствии с полученными из Токио инструкциями, предложил демилитаризировать театр военных действий до окончательного определения границы. Молотов отказался от демилитаризации, мотивируя это тем, что советские и монгольские войска будут находиться на территории МНР.

Последующие переговоры между Того и Молотовым проходили по схеме: Того делал предложения, Молотов их выслушивал, но затем блокировал, после чего снова уступал. 10 сентября 1939 года Молотов представил ответ советского правительства. Он включал в себя следующие пункты:

«1. образование генерального комитета для окончательного оформления границы принимается.

2. Комиссии комитета должны заниматься не только демаркацией границы в районе Номонхана, но и всеми спорными пунктами на суше и на море.

3. приветствуется заключение торгового договора.

4. ситуация в районе Номонхань будет восстановлена до той, что была до начала военных действий. Предложение о создании демилитаризованной зоны нелогично, поскольку граница фиксирована. Чтобы избежать военных действий, обеим сторонам достаточно вывести свои войска. Однако если бы японо-маньчжурская сторона была заинтересована в узкой пограничной полосе, чтобы построить там запланированную железнодорожную линию, был бы возможен обмен на столь же большую маньчжурскую территорию.»[45]

Спор о монголо-маньчжурской границе вновь разгорелся между Молотовым и Того. В то время как Молотов настаивал на том, что речь идет не об определении новой границы, а о подтверждении старой, Того указывал, что ход границы на данном участке неясен и поэтому совершенно необходимо ее определить. Однако для этого необходимо сначала договориться о прекращении огня. Однако, поскольку условия прекращения огня еще не были согласованы на двусторонней основе, переговоры были отложены.

Некоторые сообщения из берлинского министерства иностранных дел указывают на то, что японские военные не считали ситуацию, сложившуюся после подписания пакта о ненападении в Москве, некомфортной. Они считали, что если удастся убедить нейтрализованный Советский Союз прекратить поддержку китайской армии под командованием Цзян Цзеши, то конфликт с Китаем можно будет разрешить и начать совместную с Германией кампанию против Англии. Нельзя было упускать из виду, что Токио тем временем отозвал из Гуандунской армии офицеров, которые слишком рьяно считали, что они должны вести войну против Советского Союза.

После того как 14 сентября 1939 года посол С. Того выступил с предложением о перемирии, подчеркнув при этом, что Япония не признает границы, на которую претендует МНР, Молотов выразил протест против этого предварительного условия. Тем не менее, на следующий день обе стороны договорились о перемирии со следующими пунктами:

«- Японо-Маньчжурские войска и советско-монгольские войска прекращают все военные действия 16 сентября в 02.00 по московскому времени;

- японо-маньчжурские и советско-монгольские войска остаются на линии, занятой ими 15 сентября 13.00 по московскому времени;

- представители войск обеих сторон немедленно приступают к работе на местности для выполнения вопросов, предусмотренных 1 и 2 настоящего Соглашения;

- Представители войск обеих сторон немедленно примут на месте меры к обмену пленными и телами убитых с обеих сторон и приступят к исполнению.»[46]

Молотов и Того договорились о создании комиссии из двух советско-монгольских и двух японско-маньчжурских представителей с задачей «определить границу между Монгольской Народной Республикой и Маньчжоу-Го в районе конфликта.»[47]

В этот период берлинский МИД анализировал настроения японцев после советско-японского перемирия в связи с конфликтами между проанглийской группировкой (ближайшее окружение двора как центральная сила) и антианглийской группировкой (армия как центральная сила). Немецкий посол в Токио, генерал-майор Ойген Отт, выработал следующие мнения:

Посол Отт отмечал, что Япония не заинтересована в войне с Советским Союзом, «поскольку опыт Номонхана доказал, согласно некоторым известиям, сдерживающее превосходство русского оружия и боевых приемов...»[48] Новые тенденции проявились и в том, что даже японские деловые круги «отвергают пакт с Америкой и Англией и стремятся к урегулированию с Россией, чтобы окончательно устранить англосаксонские державы из западной части Тихого океана...»[49] Посол Отт рекомендовал министерству иностранных дел повлиять на Россию, чтобы она передала Японии нефтяные скважины на Сахалине в долгосрочной перспективе и «демонстративно» отказалась от военной поддержки Цзян Цзеши со стороны Советского Союза. Какова была цель этих соображений? Целью Германии было втянуть Японию в войну против Великобритании (и США?), чтобы ослабить давление на Германию на европейском театре военных действий. В этом отношении Германия поддерживала нормализацию советско-японских отношений в это время. Однако такая нормализация означала не решение конфликта на монголо-маньчжурской границе как таковое, а скорее соглашение между Японией и Советским Союзом по типу германо-советского пакта о ненападении.

Последовавшие за этим переговоры между послом Того и Народным комиссариатом иностранных дел теперь были сосредоточены на том, чтобы как можно быстрее наладить работу пограничной комиссии. 19 ноября 1939 года Того и Молотов подписали соответствующий документ, состоящий из пятнадцати пунктов, в которых, в частности, оговаривалось следующее

«4. Районом делимитации границы является граница между Маньчжоу-Го и Внешней Монголией в районе недавнего конфликта.»[50]

Комиссия собиралась с 7 по 25 декабря 1939 года в Чите и с 7 по 30 января 1940 года в Харбине для проведения переговоров, которые не увенчались успехом. Проходили месяцы без какого-либо прогресса в переговорах. Только 5 марта 1940 года заместитель Народного комиссара С.А. Лозовский предложил послу С. Того компромиссный вариант. Согласно этому компромиссу, район Номонхань оставался за МНР, а районы вдоль Чандгайского пролива (японская железная дорога!) отходили к Маньчжоу-Го. Того принял этот компромисс 7 июня 1940 года, после чего состоялось заседание пограничной комиссии. 9 июня 1940 года в Москве Молотов и Того подписали «Соглашение об уточнении границы между МНР и Маньчжоу-Го в районе озера Буйр-Нуур и реки Нумруг-Гол», написанное на русском и монгольском языках. В его преамбуле говорится следующее:

«Граница между Монгольской Народной Республикой и Маньчжоу-Го в вышеупомянутом районе будет проходить в соответствии с картой 1935 года масштаба 1:200000, изданной Генеральным штабом Красной Армии и прилагаемой к настоящему Соглашению.»[51]

Советский Союз проталкивал в соглашении свои географические идеи по урегулированию пограничного конфликта. Тот факт, что Советский Союз и Япония регулировали ход монголо-маньчжурской границы вместо МНР и Маньчжоу-Го, проливает свет на то, что ни МНР, ни Маньчжоу-Го не были по-настоящему суверенными в своих решениях. МНР в это время в лучшем случае признавалась СССР, но СССР продолжал заявлять Китаю, что будет уважать «Внешнюю Монголию» как «неотъемлемую часть Китайской Республики». Маньчжоу-Го, с другой стороны, было дипломатически признано Японией, Сальвадором, Ватиканом, Италией, Испанией, Германией, Венгрией и Словакией в то время. Как бы то ни было, заключение соглашения открыло путь к долгосрочному урегулированию отношений между Советским Союзом и Японией. Тем не менее, путь к нему оставался сложным и зависел от многих непредвиденных факторов.

V

В первой половине 1940 года Сталин, казалось, был все больше озабочен вопросом подготовки Красной армии к современной войне. Битва на Халхин-Голе показала роль современного оружия. В Кремле наблюдали и анализировали боевые действия германского вермахта, особенно роль современных военных технологий. Выступая на совещании командиров Красной Армии 5 марта 1940 года, Сталин заявил:

«Надо иметь в виду, что за все время существования Советской власти мы ни разу не вели действительно современной войны. Незначительные эпизоды в Маньчжурии, у озера Хасан или в Монголии - все это была чепуха, а не война. Это были отдельные эпизоды на небольшой территории. Япония боялась начинать настоящую войну. Мы тоже этого не хотели. Испытание силы на ограниченном пространстве показало, что Япония уступает. В Монголии у них и у нас было по две-три дивизии, то же самое было и у озера Хасан. Наша армия еще не вела настоящей войны.»[52]

Однако, поскольку битва на Халхин-Голе была одним из первых боевых опытов Красной Армии, это сражение было подвергнуто тщательному анализу. Результаты показали, что помимо военной техники и ее правильного использования особую роль играют тактика и «человеческий фактор». Сталин подробно обсудил это с Жуковым в начале мая 1940 года. Сталина явно интересовало качество японских солдат и их военного руководства. Жуков ответил:

«Японский солдат, с которым мы столкнулись на Халхин-Голе, хорошо обучен, особенно для ближнего боя... Он дисциплинирован, точно выполняет приказы и упорен в бою, особенно в обороне. Низшие командиры очень хорошо обучены и сражаются фанатично. Как правило, нижние командиры не позволяют взять себя в плен и не стесняются совершать харакири. Офицерский корпус, особенно штабные офицеры и генералы, недостаточно справляется со своими задачами. Он не развивает инициативу и склонен действовать по шаблону. Что касается вооружения японской армии, то я считаю его отсталым... Я хотел бы отметить, что мы имели дело с отборными, так называемыми императорскими войсками японской армии.»[53]

Сталин и Жуков также обсуждали боевую ценность монгольских частей. У Сталина был доклад военного советника бригадного комиссара Позднякова от 13 ноября 1939 года, в котором говорилось следующее:

«Несмотря на ряд тяжелых моментов и фактов в боевой действительности, в целом части МНРВ, Учитывая их незначительный до сих пор боевой опыт, со своей задачей справились и в боях соответствующую им доллю внесли. В начальный период боев и до конца первой половины июля месяца, части МНРВ легко поддавались паническим тенденциям и нередко в полном беспорядке бежали с поля боя, особенно когда действовала авиация и артиллерия противника, Много неполадок и недоразумений происходило из-за отсутствия умелой организации, к тому же в оперативном, так и в материальном обеспечении войск, Малочислэнный инструкторский коллектив, выбиваясь из сил, не смог охватить всех вопросов, а в боях с большим трудом добивался восстановления порядка и дисциплины. В дальнейшем в связи с приобретением опыта в боях первого периода конфликта и расширением коллектива инструкторов, неполадок и недоразумений в частях происходит все меньшее и уже в боях последних чисел июля и августа месяца панических бегств и беспорядочных отходов и при действии амиации и при других условиях боя становится все меньше и совершенно отсутствует.»[54]

Интерес Сталина к опыту битвы на Халхин-Голе позволяет сделать вывод, что он мог оказать определенное влияние на его выводы относительно модернизации Красной армии. Тот факт, что он также интересовался боевым опытом монгольской армии, вероятно, был не совсем случайным. В случае всеобщей мобилизации Красной Армии в нее было бы призвано много новобранцев из числа азиатских народов Советского Союза. Поэтому опыт, полученный при формировании монгольской армии, имел определенное значение для интеграции новобранцев из азиатских частей Советского Союза в Красную Армию.

VI

27 сентября 1940 года Германия, Италия и Япония подписали в Берлине «Пакт трех держав». В преддверии подписания пакта Германия уже объявила Советскому Союзу, что это договор «с антиамериканской направленностью». Советская партийная газета «Правда» в тот же день прокомментировала подписание пакта как «следствие растущей агрессивности США и Англии». В пакте Япония признавала руководящую роль Германии и Италии «в создании нового порядка в Европе». Германия и Италия, в свою очередь, признавали «руководящую роль Японии в создании нового порядка в Большой Азии». Стороны обязались поддерживать друг друга политически, экономически и в военном отношении «в случае, если одна из трех договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны державы, не участвующей в настоящее время в европейской войне или китайско-японском конфликте». Стороны также заявили, что «эти... договоренности никоим образом не затрагивают политического статуса, существующего в настоящее время между каждой из трех договаривающихся сторон и Советской Россией»[55] С самого начала Германия сделала Советскому Союзу недвусмысленное предложение присоединиться к пакту. Немцы, по-видимому, были готовы уступить Советскому Союзу «южно-индийское» направление экспансии при переделе мира. Лично Сталину это предложение не показалось непривлекательным. Более того, оно способствовало реализации геополитических намерений Сталина. Поэтому официальный визит Молотова в Берлин 12-14 ноября 1940 года был призван прежде всего прояснить представления трех держав о сетях отношений и сферах влияния. Незадолго до визита в Берлин Молотов встретился с новым японским послом в Москве, генерал-лейтенантом Ё. Татекавой. Татекава подтвердил позицию своего правительства о желании улучшить двусторонние отношения и предложил Молотову заключить пакт о ненападении по образцу германо-советского договора. Молотов отверг такой договор о ненападении и предложил заключить пакт о нейтралитете. Оказавшись в Берлине, Молотов первым делом попытался прояснить, в частности, каковы должны быть границы «нового порядка в Восточной Азии», предусмотренного Трехсторонним пактом. Что касается Китая, он сделал запись в своей концепции переговоров (вероятно, продиктованную Сталиным):

«9. В отношении Китая, который является пунктом секретного протокола, указать, что для Китая должен быть достигнут почетный мир (Чан Кай-ши); СССР готов взять на себя посредничество вместе с Д. и И. (Германия и Италия? / U.B.B.) при определенных обстоятельствах?»

Но переговоры с Гитлером и Риббентропом прошли весьма неудачно. Молотов не мог знать, что Гитлер уже 31 июля 1940 года сообщил верховному командованию вермахта о своем намерении развязать агрессивную войну против Советского Союза. Через несколько недель после возвращения Молотова в Москву Гитлер приказал верховному командованию подготовить операцию «Барбаросса» к маю 1941 года. И снова японцы не были поставлены в известность о планах своих немецких союзников. Японский флот готовил нападение на Сингапур. 25 марта 1941 года посол Отт доложил об этом в Берлин после переговоров с заместителем начальника адмиральского штаба адмиралом Кондо и начальником генерального штаба генералом Сугиямой:

«Свобода тыла против России играет решающую роль в японских соображениях, и ее добиваются путем сближения с Россией.»[56]

Советский Союз и Япония решили заключить Пакт о нейтралитете. В конце марта 1941 года в Москву отправился министр иностранных дел Мацуока Ёсукэ. Когда во время первого раунда переговоров он поставил продажу Северного Сахалина Японии в качестве предварительного условия для заключения пакта, Сталин, как говорят, заметил, что это, вероятно, шутка.[57] Они расстались на прохладных условиях, и Мацуока отправился поездом в Берлин для официального визита. В Берлине министр иностранных дел был принят на железнодорожном вокзале Анхальтер Рейхсминистром иностранных дел фон Риббентропом, фельдмаршалом Кейтелем и министром Геббельсом. Через плотный строй берлинцев он проследовал в свою резиденцию во дворце Бельвю. Во время переговоров с Риббентропом рейхсминистр иностранных дел (впоследствии также Гитлер) неоднократно пытался отговорить Мацуока от заключения пакта о нейтралитете с Москвой. Риббентроп заявил, что «с учетом общей ситуации, вероятно, было бы лучше не заводить дела с русскими слишком далеко... что Россия не будет провоцировать военные действия... что конфликт с Россией по крайней мере возможен». Читая сегодня протоколы переговоров, создается впечатление, что японский министр иностранных дел не хотел понять, что именно пытался сказать ему Риббентроп этими словами. Мацуока доложил Риббентропу о ситуации в Китае:

«Чан Кай-ши, с которым он находился в личных отношениях, который знал его и доверял ему, испытывал серьезные опасения по поводу дальнейшего усиления влияния Красной армии в Китае.»[58]

Мацуока настаивал на заключении пакта о нейтралитете с Советским Союзом. Он заявлял:

«Если русские будут проводить глупую политику и вынудят Германию нанести удар, он (Мацуока - U.B.B.), учитывая настроение японо-китайской армии, сочтет правильным, если эта армия будет лишена возможности в свою очередь предпринять действия против России. Япония лучше всего поможет общему делу, если не позволит ничему отвлекать ее от борьбы с Сингапуром.»[59]

После возвращения в Москву Мацуока продолжил переговоры с советской стороной. В отличие от первого раунда переговоров, на этот раз Сталин проявил примирительность и гибкость. Он отступил от своего требования, чтобы Япония отказалась от сырьевых концессий на советском севере острова Сахалин. Мацуока также проявил покладистость. Почему так внезапно изменилось мнение? И Советский Союз, и Япония хотели избежать опасности войны на два фронта и не желали идти на ненужный военный риск. Именно поэтому японский Премьер-министр Коноэ Фумимаро получил императорскую санкцию от министра иностранных дел Мацуока «без участия кабинета министров и Тайного государственного совета путем немедленного представления Тэнно.»[60] Германский поверенный в делах в Токио Больтце в своем послании в Министерство иностранных дел 14 апреля 1941 года добавил:

«Одобрение кабинета министров и Государственного совета, в котором не приходится сомневаться после получения императорской санкции, будет получено до ратификации, которая ожидается в ближайшее время». Заместитель министра иностранных дел подчеркнул, что в истории Японии еще не было случая, чтобы договор такой важности был заключен в течение нескольких дней.»[61]

13 апреля 1941 года обе стороны заключили пакт о нейтралитете, который первоначально был ограничен пятью годами. Основным пунктом было следующее:

«Статья II. Если одна из договаривающихся сторон станет объектом военных действий со стороны одной или нескольких третьих сил, другая договаривающаяся сторона будет сохранять нейтралитет в течение всего конфликта.»[62]

Важнейшей частью этого пакта о нейтралитете была приложенная к нему декларация, которая гласила:

«В соответствии с духом пакта о нейтралитете, заключенного между СССР и Японией 13 апреля 1941 года, правительство СССР и правительство Японии, в интересах обеспечения мирных и дружественных отношений между двумя странами, торжественно заявляют, что СССР обязуется признать территориальную целостность и неприкосновенность Маньчжоу-Го и что Япония обязуется признать территориальную целостность и неприкосновенность Монгольской Народной Республики.»[63]

В последующем обмене письмами Молотов и Мацуока договорились «изыскать возможность в ближайшем будущем создать объединенную и (или) смешанную комиссию стран, заинтересованных в урегулировании пограничных вопросов и рассмотрении пограничных споров и инцидентов.»[64] Волкогонов сообщает еще одну важную деталь:

«Мацуока уехал вечерним поездом. Когда до отправления поезда оставалось несколько минут, неожиданно появился Сталин в окружении сильной охраны, чтобы проводить его. Японский министр был глубоко удивлен. Ведущий советский представитель пожал японцу руку и подтвердил, что придает огромное значение пакту и одновременно принятой декларации о взаимном уважении территориальной целостности и неприкосновенности Маньчжоу-Го и Монгольской Народной Республики. Сталин нашел подходящий момент, чтобы сказать несколько добрых слов немецким дипломатам, которые пришли проводить Мацуока. »[65]

Советский Союз и Япония избежали опасности войны на два фронта, не только обезопасив свои дальневосточные внутренние районы, но и обеспечив суверенитет своим государствам-сателлитам - МНР и Маньчжоу-Го. Пакт соблюдался обеими сторонами вплоть до вступления Советского Союза в войну против Японии в 1945 году.

Цзян Цзеши расценил результаты декларации не только как «посягательство на суверенные права Китая в этих двух районах, но и как грубое нарушение китайско-советского соглашения 1924 года и китайско-российского пакта о ненападении 1937 года.»[66]

14 августа 1941 года Одзаки Ходзуми, советник и близкий друг японского премьер-министра князя Коное, сообщил своему агентурному руководителю доктору Рихарду Зорге, что Императорский совет окончательно отказался от каких-либо военных планов против Советского Союза. Советский Союз, в который 22 июня 1941 года вторглась нацистская Германия, смог перебросить с Сибири и Дальнего Востока на Западный фронт 18 дивизий, 1.700 танков и 1.500 самолетов.

Тем не менее Советский Союз продолжал развивать Монголию как одну из своих важнейших военных баз на правом фланге после заключения Пакта о нейтралитете. В новом «Плане обороны Советского Союза», составленном генерал-майором А. М. Василевским в конце марта 1941 года, по-прежнему предполагалась возможная опасность сражения на два фронта. Василевский определял «Японию как открытого противника или как противника, сохраняющего вооруженный нейтралитет, но могущего в любой момент перейти в открытый конфликт...». Он предполагал, что в случае войны Япония в первый месяц развернет против Забайкалья и Монгольской Народной Республики 8-9 пехотных дивизий, «главная группировка которых будет на Хайларском плато», которые могут быть усилены во второй месяц войны за счет ввода в Северную Маньчжурию еще 30 дивизий. Он заключил:

«На востоке должны остаться такие силы, которые позволят нам уничтожить первую колонну японской армии до сосредоточения второй колонны и таким образом создать стабильную ситуацию.»[67]

По японским данным[68], Советский Союз разместил в Монгольском регионе три мотострелковые дивизии, четыре механизированные дивизии и соответствующие воздушные силы. Структура этих современных военно-технических сил была ориентирована на наступление, обладала высокой огневой мощью и высоким для того времени уровнем мобильности, что позволяло вести скоростную войну благодаря благоприятным условиям местности в Восточной Монголии. Выйдя из восточно-монгольского Тамсагбулага, можно было сразу же продвинуться в сердце Маньчжурии - Хсинкинг. Успех, достигнутый маршалом А. М. Василевского в Маньчжурской стратегической операции в 1945 году еще раз подчеркнул огромное стратегическое значение Монголии.

***

Существование современного монгольского государства, его суверенитет и территориальная целостность являются результатом исторического процесса, в ходе которого монголы на протяжении столетий вели активную борьбу за восстановление своего независимого национального государства, основанного когда-то Чингиз Хааном. Тот факт, что Россия, а затем Советский Союз поддержали эту борьбу из-за стратегической важности Монголии для защиты своих сибирских и дальневосточных территорий, создал точку пересечения национальных интересов великой державы России и монгольского народа, констелляция которых продолжает оказывать влияние и по сей день. Битва на Халхин-Голе стала важным поворотным пунктом в этом историческом процессе. Историки не смогут по-настоящему понять Антикоминтерновский пакт, германо-советский договор о ненападении и советско-японский договор о нейтралитете, не принимая во внимание процессы, окружавшие битву на Халхин-Голе. Оценка этого сражения, данная вице-президентом США Х.А. Уоллесом в 1946 году, до сих пор актуальна:

Триумф Жукова в 1945 году был бы невозможен, если бы советско-монгольский пакт о взаимопомощи не был заключен в 1939 году. Если бы Япония одержала победу к югу от Владивостока в 1939 или 1938 году, советский Дальний Восток достался бы японским военачальникам, стремившимся к мировому господству. Имея за спиной силы Северной Азии, японцы могли бы продвинуться не только до Перл-Харбора, как они это сделали, но и до Датч-Харбора одновременно. Поэтому советско-монгольский пакт стал бастионом американской обороны в наше время глобальной войны. Многолетняя дружба между советским и монгольским народами в прошлом работала в нашу пользу.»[69]

Некоторые из предпосылок, лежащих в основе Джентльменского соглашения 1934 года, продолжают оказывать влияние на двустороннее сотрудничество между Монголией и Россией и по сей день. Будучи правопреемницей старой России и Советского Союза, Россия четко осознавала и продолжает осознавать свою приверженность укреплению независимости и суверенитета Монголии. Поэтому не случайно, что и «Соглашение о дружбе между Россией и Монголией от 21 октября/3 ноября 1912 года», и «Соглашение между Правительством РСФСР и Народным правительством Монголии об установлении дружественных отношений между Россией и Монголией» от 5 ноября 1921 года были размещены на сайте Посольства России в Монголии в разделе «Основные договорные и правовые акты».

[1] Монгол Улсын Батлан Хамгаалах Яамны Эрдэм Шинжилгээний Хүрээлэн, Монгол Цэргийн Түүхийн Товчоон (1911 оноос 1990-ээд он), Дэд дэвтэр, Улаанбаатар 1996, с. 237.

[2] № 212, Из беседа И. В. Сталина с председателем американского газетного обьединения “Скриппс-Говард Ньюспеперс”, Советско-Монгольские Отношения 1921-40, Москва,Улаанбаатар 1975, с. 337. 

[3] Walter Heissig, Der mongolische Kulturwandel in den Hsingan-Provinzen Mandschukuos, = Asien-Schriftenreihe. Hrsg. von Walter Exner, Bd. 1, Wien-Peking 1944.

[4] Kantōgun no nimmu ni motozuku taigai shomandai ni kansuru gun no iken, 28.3.1936, Nippon gaikō nenpyō narabi ni Shuyō bunsho 1840-1945, Volume 2, p. 330-334 zitiert in Chiyoko Sasaki, Der Nomonhan Konflikt. Das fernöstliche Vorspiel zum Zweiten Weltkrieg, Inaugural-Dissertation, Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universität Bonn 1968, с. 277.

[5] № 43, Соглашение об общих принципах для урегулирования вопросов между Союзом ССР и Китайской Республикой, Советско-Китайские Отношения 1917-1957, Москва 1959, с. 83.

[6] № 217, Нота Народного комиссара по иностранным делам СССР М.М. Литвинова поверенному в делах Китая в СССР У Нань-жу по поводу Протокола о взаимной помощи между СССР и МНР, Советско-Монгольские Отношения (1921-1974) 1, Москва, Улаанбаатар 1975, с. 343-344.

[7] Udo B. Barkmann, Geschichte der Mongolei oder Die „Mongolische Frage“, Bonn 1999, с. 292.

[8] Walther Heissig, Das Gelbe Vorfeld. Die Mobilisierung der chinesischen Außenländer, = Schriften zur Wehrpolitik 2, Heidelberg-Berlin-Magdeburg 1941, с. 8-9.

[9] Li Narangoa, Japanische Religionspolitik in der Mongolei (1932-1945), =Studies in Oriental Religions 43, Wiesbaden 1998. 

[10] Kantōgun no nimmu ni motozuku taigai shomandai ni kansuru gun no iken, 28.3.1936, in Nippon gaikō nenpyō narabi ni Shuyō bunsho 1840-1945, Volume 2, p. 330-334 цитируется по: Chiyoko Sasaki, Der Nomonhan Konflikt. Das fernöstliche Vorspiel zum Zweiten Weltkrieg, Inaugural-Dissertation, Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universität Bonn 1968, с. 276

[11] Chiyoko Sasaki, Der Nomonhan Konflikt. Das fernöstliche Vorspiel zum Zweiten Weltkrieg, Inaugural-Dissertation, Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universität Bonn 1968, с. 51.

[12] Hans Brosius, Fernost formt seine neue Gestalt, Berlin 1936, с. 133.

[13] China and Union of Soviet Socialist Republics, Treaty of Non-Aggression. Signed at Nanking, August 21st, 1937, in www.worldii.org/int/other/LNTSer/1937/153.html

[14] Д. Гомбосүрэн,Монгол Улсын Зэвсэгт Хүчний Байгуулалтын Түүх(ХХ зуун), Улаанбаатар 2009, с. 92. 

[15] Там же, с. 99.

[16] Цитируется по: Д. Өлзийбаатар, Яагаад 1937 он?, Улаанбаатар 2004, S. 292.

[17] Количество зарегистрированных лам см.: Д. Өлзийбаатар, Яагаад 1937 он?, Улаанбаатар 2004; Данные о населении см.: Монгол Улсын Статистикийн Газар, Монгол Улсын Хүн Ам, Улаанбаатар 1994, с. 20. 

[18] С. Пүрэвжав, Д. Дашжамц, БНМАУ-д Сүм Хийд, Лам Нарын Асуудлыг Шийдвэрлэсэн нь (1921-1940), с. 174.

[19] Монгол Улсын Батлан Хамгаалах Яамны Эрдэм Шинжилгээний Хүрээлэн, Монгол Цэргийн Түүхийн Товчоон (1911 оноос 1990-ээд он), Дэд дэвтэр,Улаанбаатар 1996, с. 245.

[20] Баабар, Монгол, Монголчууд, Монгол Орон түүхийн альманах, Улаанбаатар 2014, с. 235.

[21] Б. Даваасүрэн, МАХН-аас цэргийн боловсон хүчин бэлтгэх талаар явуулсан бодлого, үйл ажиллагаа, Улаанбаатар 1999, с. 70.

[22] № 215, Доклад о состоянии монгольского театра военных действий и о мероприятиях по подготовке плацдарма в Монголии, Монгол-Оросын Цэргийн Хамтын Ажиллагаа (Баримтын эмхтгэл), II боть, 1936-1946, Улаанбаатар 2011, с. 104-121.

[23] Там же, с. 105.

[24] Там же, с. 106.

[25] Там же, с. 107.

[26] Lew Besymenski, Stalin und Hitler. Das Pokerspiel der Diktatoren, Berlin 2003, с. 356. 

[27] Там же, с. 357.

[28] Tschiang Kai-Scheck, Sowjetrussland in China, Bonn 1957, с. 114.

[29] Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D, Bd. 7, Baden-Baden 1957, с. 73.

[30] G. K. Shukow, Erinnerungen und Gedanken, II, Berlin 1973, с. 192.

[31] Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D, Bd. 6, Baden-Baden 1957, с. 792.

[32] Chiyoko Sasaki, Der Nomonhan Konflikt. Das fernöstliche Vorspiel zum Zweiten Weltkrieg, Inaugural-Dissertation, Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universität Bonn 1968, с. 99.

[33] Lew Besymenski, Stalin und Hitler. Das Pokerspiel der Diktatoren, Berlin 2003, с. 208-209.

[34] Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D, Bd. 7, Baden-Baden 1957, с. 52.

[35] Там же.

[36] Там же, Ebenda, с. 74.

[37] Там же, Ebenda, с. 70.

[38] Там же, Ebenda, с. 96.

[39] Там же, Ebenda, с. 101.

[40] Akten zur Deutschen Auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D (1937-1945), Band VII, Die letzten Wochen vor Kriegsausbruch 9. August bis 3. September 1939, Baden-Baden 1956, с. 140.

[41] Там же, с. 186-187.

[42] Там же, с. 188.

[43] Там же, с. 189.

[44] Akten zur Deutschen Auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D (1937-1945), Band VIII, Die letzten Wochen vor Kriegsausbruch 9. August bis 3. September 1939, Baden-Baden 1956, с. 8.

[45] Chiyoko Sasaki, Der Nomonhan Konflikt. Das fernöstliche Vorspiel zum Zweiten Weltkrieg, Inaugural-Dissertation, Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universität Bonn 1968, с. 104.

[46] № 242 Зөвлөлт, Японы хэлэлцээрийн тухай хамтарсан мэдэгдлийн эх бичиг, Халхын Голын Дайн: Нэгэн жарны тэртээд (Баримт бичгийн эмхтгэл), Улаанбаатар 1999, с. 528.

[47] Там же.

[48] Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D, Bd. 8, Baden-Baden 1957, с. 237.

[49] Ebenda.

[50] Chiyoko Sasaki, Der Nomonhan Konflikt. Das fernöstliche Vorspiel zum Zweiten Weltkrieg, Inaugural-Dissertation, Rheinische Friedrich-Wilhelms-Universität Bonn 1968, с. 109.

[51] № 78. 9 июня 1940 г. “Соглашения об иточнении границы между Монгольской Народной Республикой и Маньчжоу-Го в районе озера Буир-Нур и реки Нумургин Гол”, Советско-Монгольские Отношения 1921-1966, Москва 1966, с. 124-126.

[52] Lew Besymenski, Stalin und Hitler. Das Pokerspiel der Diktatoren, Berlin 2003, с. 268.

[53] G. K. Shukow, Erinnerungen und Gedanken, Band I, Berlin 1973, с. 210.

[54] № 233, Доклад о боевих действиях МНРА в районе реки Халхин-Гол в 1939 году, in Монгол-Оросын Цэргийн Хамтын Ажиллагаа (Баримтын эмхтгэл), II боть, 1936-1946, Улаанбаатар 2011, с. 215.

[55] Dokumente betreffend den Dreimächtepakt von Berlin, in Reichsgesetzblatt 1940 II, с. 280.

[56] Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D, Bd. XII/1, Baden-Baden 1957, с. 298.

[57] Dmitri Wolkogonow, Triumph und Tragödie, Politisches Porträt des J.W. Stalin, Band 2, Berlin 1990, с. 92.

[58] Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D, Bd. XII/1, Baden-Baden 1957, с. 342.

[59] Там же, с. 345.

[60] Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D, Bd. XII/2, Baden-Baden 1957, с. 455.

[61] Там же.

[62] The Avalon Project: Declaration Regarding Mongolia, http://avalon.law.yale.edu/wwii/s1.asp

[63] Там же.

[64] Там же.

[65] Dmitri Wolkogonow, Triumph und Tragödie, Politisches Porträt des J.W. Stalin, Band 2, Berlin 1990, с. 94.

[66] Tschiang Kai-Scheck, Sowjetrussland in China, Bonn 1957, с. 120.

[67] Lew Besymenski, Stalin und Hitler. Das Pokerspiel der Diktatoren, Berlin 2003, с. 367.

[68] A Japanese View of Outer Mongolia, Being a condensed translation of „The Outer Mongolian People’s Republic“ by Yasuo Misshima and Tomio Goto, Institute of Pacific Relations 1942, с. 64-656.

[69] H. A. Wallace, Soviet Asia Mission, New York 1946, с. 160.